Пусть утро было как дым, пускай дома были еще влажны, как ленивые развернутые знамена, но под моим тополем, медленно выранивающим к земле вышитые алым шелком сережки, стоял страшный светло-серый незаметный автомобиль, грузнобрылый серо-голубой жандармский офицер, а из дверей дома - похожих на распахнутый шкаф - выводили рыжеволосого юношу с лазоревыми эмалированными глазами, который шел, странно закидывая ногу за ногу. У беззвучно распахнувшейся к нему дверцы автомобиля он остановился, обернулся, разнимая сцепленные за спиной руки, и указал на меня, что-то тихо говоря. Грузный офицер под тополем поднял на меня глаза и чистосердечно улыбнулся. Над его головой, в сумеречной сердцевине дерева, как женщина, запел соловей. Молодые офицеры снова завели несчастному руки за спину и, согнув, аккуратно бросили в распахнутую машину. Равнодушно отведя глаза, словно я был только утренней игрой света или мимолетным воспоминанием, пожилой жандарм медленно уселся вослед и махнул рукой. С легким шумом испустив ярко-голубые прозрачные струи дыма, как во сне, автомобиль опустился за брусчатый холм в начале улицы. Стоя на моем балконе, молодой солдат перекинул над моей головой яблоко молодой солдатке. Затем на улице появился человек. Он был маленький, как едва рожденное большое животное. У него был легкий и прозрачный, как молочное стекло, лоб и глаза с белыми зрачками. Светлые, как хорошо прогоревший пепел волосы, тайно тронутые сединой, падали ему на плечи. На нем был алый жилет, а в петлице пиджака бледный цветок с сильным сладковатым запахом, неестественный, как порождение кошмара. Словно зрячий, он легко взял меня за руку. Я ждал, что его рука ощутимо вздрогнет, но он только повергнулся к моему лицу и заговорил, поясняя слова пальцами: "Пожалуйста, проводите меня до кафе. Оно не далеко. Надо только миновать двор". Раскрыв окно, похожая на фарфоровую смоляноволосую куклу барышня улыбнулась нам, блеснув двумя рядами зубов. Слепой продолжал: "Обыкновенно я беру невидимого поводыря. Воображаемого незнакомца". Круто повернувшись, он ударился о решетку маленького палисадника, едва не опрокинувшись в мощные кусты акации, и смущенно добавил: "На этот раз рука оказалась подлинной". Затем я бережно заворачивал его в подворотню, целомудренно проросшую редкими колоннами в темноте, а он что-то говорил о стихотворении, где в последних строфах появляется цветок, погруженный в неподвижный, как вода, камень. Внезапно я увидел его, забывая о ускальзывающем провожатом. Он цвел на стене, так похожий на живой, что я протянул руку и замер, боясь ощутить его влагу и дыхание. Когда я вошел в кафе, слепой, сидя перед чашечкой, что-то говорил сидящему напротив оранжевому индусу в тоге и тюрбане. Я остановился рядом. Слепой вновь коснулся моей руки, бессловесно благодаря за помощь. Индус горячо заговорил. Его речь, невероятная и внезапная, как улыбка или гималайский снег, потрясла меня. "Я родился в маленькой деревне на берегу реки, - говорил индус. - Мы поклонялись богу Ганеше. У нас был его алтарь и старая каменная статуя. У нас был даже посвященный ему слон. Слон Ганеши! Только почему-то он был очень невесел. Может быть, ему было страшно и одиноко среди нас. Слон чах. Он становился складчатым, как гора, пока в деревне не появился маленький человек в такой широкополой огромной шляпе. Завитки волос, дрожа, свисали с его висков. К его руке был привязан маленький деревянный кубик, а с плеч свешивалось длинное полотенце. Человек сказал, что он раввин из Святой Земли, но по случаю может быть и слоновьим доктором. Затем, ходя вокруг слона, который вздыхал, падал на колени и охал, человек "раввин" строил ему умильные гримасы и заглядывал в глаза, а после велел принести ему сладкого бамбука, вареного риса, меда и сделал колобы. А слон поел, порвал на ноге веревку и убежал. Мы были в отчаянии. Лучше бы он умер! Но он вернулся, ведя за собой юную слониху. Теперь у нас стадо слонов. Они очень веселы. Но как их прокормить?" - Ростислав Клубков
|